Владимир Сергеевич не умел ценить и считать деньги. Когда у него просили, он вынимал бумажник и давал столько, сколько захватит рука. Многие свидетельствуют о «беспримерной» щедрости Соловьева. Однажды он отдал нищим не только все деньги, но и кошелек, бумажник, носовой платок и даже ботинки. Начинающие писатели осаждали его просьбами. Он без конца исправлял и редактировал чужие сочинения. Рядом с его квартирой с утра до вечера толпились посетители. Подозрительные личности просили «на похороны матери» или на «свадьбу». Соловьев отдавал им последние деньги, а когда денег больше не было, посылал с записками к друзьям. Вот одна из них: «Податель этих строк просит у меня 5 рублей на свадьбу, а у меня денег нет. Боюсь согрешить, но мне почему-то кажется, что это не первая просьба такого рода и, стало быть, он женится далеко не в первый раз. Осуждать, впрочем, не смею... Пожалуйста, дай ему просимое; сочтемся, когда получу за статью». Сняв как-то квартиру, он переплатил за нее в три раза и целую зиму прожил без мебели. Спал на досках и, будучи неспособным приготовить себе даже чаю, ходил пить его в привокзальный буфет. Жизненная беспомощность его была безгранична — и столь же безгранично презрение ко всякому быту. Он не только не умел, но и не хотел «устроиться». В этом была не столько слабость, сколько глубокое убеждение. Соловьев жил и вне быта, и вне закона. Он никак не мог привыкнуть к мысли, что у человека должен быть паспорт: свой он постоянно терял.
И в то же время его внутренняя жизнь была огромна и богата. Духовный мир был для него живой действительностью. Он не признавал ничего неодухотворенного: мир видимый был в его глазах не самостоятельным целым, а сферой проявления мира духовного. Смыслом всего исторического процесса Соловьев видел одухотворение человечества. Основным мировоззрением, по замыслам Соловьева, должно стать христианство. Он попытался включить в него новейшие достижения естествознания, истории и философии, создать синтез религии и науки. Он видел мир как единую, завершенную систему, началом которой служит «нравственной принцип»: «Я стыжусь, следовательно, существую». Максимум же нравственности — любовь, которая и есть сам Бог.
|
|
|
|
437 